Я сижу у костра, лес задумчиво строг
Словно старец в Тот Мир уходящий.
Бродит Осень с клюкой, подводя свой итог
Золотя утомленные чащи.
Осень звенела тонко молодыми утренниками с хрустким ледком и заседью инея на зеленой еще траве. Но дни были тихие и теплые, с задумчивым небом, в котором стояли ватные облака. Иногда облака поднимались высоко и таяли в дымке. Если идти навстречу пусть и слабому дыханию ветра, то лицо задевали невесомые паутинки, словно кто-то из Параллелья-Зазеркалья силился и никак не мог погладить, ощупать твое земное лицо. Присутствовал повсеместно запах терпкого дыма, даже если ничего не жгли, и был запах печального увядания, словно предчувствия Ухода, и от этого становилось немного не по себе, хотя повторялось это всегда, и всегда потом приходило Начало…
Ночи падали, как тяжелый занавес: быстро, почти на глазах, непроницаемо и черно, чернее вороньего крыла. Но были необыкновенно прозрачны и знобки. В них пылали звезды, и неподвижно глядела запавшими глазницами Луна – громадная, яркая и пугающая инфернальной своей красотой, Хозяйка Ночи. Под ней бежала в черной воде пугливая серебряная дорожка, словно отражение купающейся обнаженной грешницы. За купанием жадно подглядывали молодые тополя. И только старый седой вяз качал укоризненно мозолистыми сучьями…
И снова мы здесь, у знакомой воды. Но река уже другая: без тяжелого буйства зелени, а яркая и прозрачная одновременно. Но в тихом яркоцветье таится грусть, хоть и прикрытая золотом и алостью последней листвы.
Василий Колдун путает свои черные волосы растопыренной лапой, и щурится на брызжущую светом рябь.
— Так-так, — чего-то приговаривает он в густые усы, пыхтит, видимо, от тяжелого движения мысли в его всегда косматой башке.
— А червей ты Саша взял? – вдруг неожиданно пробивает его.
И меня словно ударило!..
— Так договорились же, что прикорм мой, а на тебе насадка! Я спать не ложился из-за этой каши, да еще почти сотню за добавки фирменные выложил!..
— Да-да, — виновато гудит Василий и удивительно точно напоминает лобастого быка осеменителя – мечту какой-нибудь сисястой Машки…
Мне становится смешно, хотя смеяться вроде бы не с чего.
— Так что будем делать? – мучаясь, вопрошает Василий, не поднимая глаз.
— А я знаю?
Мы сидим и курим у прозрачной воды, бегущей куда-то в Тьмутаракань…От безнадеги мысли становятся быстрыми и острыми, словно рыбьи кости.
— Они должны быть в лесу, — замечаю я.
Василий долго ходит по лесу, и откуда-то с сырых низин сначала слышно, как трещат деревья, словно ушкуй косматый пни ломает, а потом действительно послышался рев. Я похолодел, и в животе что-то пискнуло…
— Наше-о-о-л! – гулко прокатилось по лесу, как из бочки. А потом из чащобника с треском вывалился Колдун, опутанный то ли паутиной, то ли старыми сетями.
— Под листьями они, во! – тянет ко мне лапу товарищ. В ней корчатся зеленоватые червяки.
— Местные…Худющие… Жрать, видимо, нечего им тут, — виновато тоскует Колдун.
— Ничего, — успокаиваю я его. – Пойдут за второй сорт.
Мы шаримся в каких-то прелых кучах и собираем «в час по чайной ложке», то бишь, по одной малохольной местной глисте… Потом набиваем кормушки «кольцовок» и выходим на воду.
Якорится здесь проще простого. Торчат из воды тут и там сучья-руки топлых дубов. Накинул на сук петлю да к берегу пристраховался, для верности, чтобы не крутило на быстрой воде.
Кормушка-фильтр автомобильный с тяжелым свинцовым дном, плюхается в воду, сея крупицы прикорма, затем по шнуру уходит вглубь свинцовое кольцо. От него тянется по течению длинный подлесок с поводками. Еще секунду видно, как суетятся на крючках черви-аборигены. Все…Сторожок, кивнув, приподнимается. Это дно… Немного подтягиваю леску, и пружина сторожка уже чутко напряжена, как сеттер на стойке, лишь слегка подрагивает в струях течения. Это самый сладкий миг, когда взгляд уже не оторвать от подрагивающего сторожка с колокольчиком. Он, живой, связывает тебя со Вселенной, лежащей под лодкой. Там идет непонятная тебе загадочная жизнь со своими законами, но ты к ней причастен именно через простую снасть, изготовленную тобой. Удар!.. «Не может быть!..» — каждый раз удивляешься и, почти в беспамятстве, хватаешься за удильник, а на леске сопротивляется один из тех самых инопланетян…Эти мысли проносятся так быстро, что остаются лишь ощущения, только потом анализируемые тобой.
И наяву – удар!.. На леске упруго ходит что-то тяжелое и несогласное, но неожиданно обмякает, и вот уже под бортом безвольно лежит лещ, мерцая серебряным боком… Словно во сне, не понимая, он дает взять себя без подсачека, рукой, но в лодке изворачивается, и я чувствую сильные мышцы красивой рыбы, пахнущей холодными струями и травой-шелковицей. Едва удержав леща, бросаю его в садок, где лещ, тычась в сетку, окропляется красными каплями-клюквинами.
Бу-бу-бу – словно сквозь вату гудит где-то, и я понимаю, что это Василий на соседней лодке.
— Ты сюда рыбу что ли ловить приехал? – завистливо страдает товарищ.
— Нет, только водки попить да на воде поспать.
— Оно и видно, — затягивается сигаретой Колдун и заваливается обратно в лодку, забросив ноги-чугунины в болотниках на борта. Трах!.. Что-то произошло: смерч, взрыв, вознесение гейзера, и лодка Василия, едва не перевернувшись, качается от сильных потяжек обезумевшего товарища.
— Взял!.. – отчаянно трясет Колдун крупным лещем и тут же переваливается за ним через борт по самые плечи. Дальше – сплошное: пи-пи-пи…
Я отворачиваюсь и молчу, знаю: в этот момент ни утешения, ни советы не помогают. Помочь может только результат. И он случился…
Поклевки были плавные и сильные. По очереди, оглядываясь друг друга, мы выводили лещей, голавлей, мелочь пузатую… И сердце пело свою песню, непонятную городскому домоседу или олигарху, чахнущему над златом…
Думается, причина клева была в этих самых местных глистах, маринованных в гумусе заливных берегов и редких, как ископаемая латимерия. Подобное уже было однажды на Волге, на Соколином острове, когда лещ за три кило с полтиной легким движением хвоста отправил за борт мою единственную банку с червями, и потом пришлось собирать оных в самых глупых, казалось бы, местах, если говорить о добыче червей, — в песке прибрежного ивняка. Черви были так же по-подлому прогонисты и зеленоваты, но рыба брала на них, словно жрала в последний раз перед смертью.
Но… Наступил момент, когда мои пальцы, привычно коснувшись дна банки, не ощутили навстречу знакомых холодных сырых морд и хвостов…
— У тебя черви есть? – интересуюсь у Василия.
Можно было и не спрашивать. Товарищ сидел почти в позе городничего из «Ревизора».
Выбравшись на берег, мы отправились в очередную экспедицию по сырым низинам. Но сколько бы мы ни лазили по чапыжникам и буеракам, нашли лишь несколько пустых бутылок, дырявый сапог и пару использованных презервативов… Наши черви-невольники перед погружением в ледяные воды реки, видать, свистнули своим: атас, мол, братья!.. И те зашуршали врассыпную, уходя в свои заповедные норы.
Рыбалка была закончена…
Мы вылезли на берег. Солнце щурилось на закате сквозь резко очерченную листву, словно вырезанную из жести. Так бывает, когда воздух прозрачен и чист. Летом это случается только в резкие бескомпромиссные дни северных ветров.
Из леса уже тянуло ознобливым сырым холодком, пахнущим прелыми листьями и гнилушками-плавунами, тяжело лежащими в низинах.
Мы таскаем из леса сушняк, а затем подкатываем бревна для нодьи, дающей жар всю ночь, особенно если бревна дубовые.
Трещит костерок, плюясь угольками. Василий млеет, растягивая блаженно шерстяной рот.
— Ну, по маленькой…
При этом он достает из рюкзака эмалированную солдатскую кружку.
— У тебя поменьше рюмки не было? – интересуюсь.
— Из другой не пью. Чего губы зря мочить?
Режем сало, лучок. Помидоры, располовиненные на сочно-алые дольки, еще пахнут летом. Отварная картошка индевеет на изломах, и от нее идет пар. Мы поливаем ее попросту конопляным маслом, и она желтеет, источая терпкий аромат. Тонкие ломтики сала, протыканные мясными прожилками, наливаются рядом с ней слезами-жиром. Рядом потеет «Фокинская»…
— Ну, за удачу!..
…Просыпаюсь от увесистых толчков в бок.
— Ты чего, Колдун?
— Смотри, мужик стоит без головы!..
— Василий, ты перед рыбалкой Майна Рида читал?
— Пиво пил.
— Оно и видно. Еще и рюмка у тебя… Пить надо меньше.
Протираю глаза и вглядываюсь по направлению вытянутой лапы товарища. Все залито холодным призрачным светом полной Луны, в котором лежат резко очерченные тени. И действительно: на границе света и тени стоит неподвижная фигура в плаще… Там, где должна быть голова… Пусто… Чувствую, как волосы начинают выползать из-под камуфляжной кепки.
— Мужик! – не выдерживает Василий и почему-то вместо баса блеет пожилым бараном. – Мужик, отзовись! По-доброму прошу!..
Безголовый человек в плаще презрительно и молчаливо продолжает вглядываться в нас.
— А-а! – не выдерживает Колдун и швыряет в черную фигуру топорик и попадает… Слышно было, как топор, сочно чмокнув, вошел в плоть. Фигура так же неподвижна и молчалива.
Устав от долгого страха неизвестности, мы идем к посланцу тьмы с чувством кролика, идущего в глотку удава. Подойдя ближе, мы обнаруживаем в лунном свете высокий пень, накрытый плащом. В пне торчит топорик…
— Ты, Чингачгук, когда пиво перед рыбалкой пил, еще и томагавки метать тренировался?
— Нет, только пиво… Пил…
— Я перед самой рыбалкой этот плащ купил. ПВХ, между прочим. Ладно бы ОЗК жеваный… Ирокез… Гойко Митич…
— Да куплю я тебе такой же!..
И долго потом не могла уснуть река от дикого хохота. Даже поджавшая губы Луна не выдержала и подмигнула нам Морем Дождей…
