Утром, как обычно, ждем течение, а потом под рев «Вихря» режем волну наискось, торопясь к правому берегу Волги. С полчаса мы неподвижно сидим у "кольцовок" и стережем поклевку. Но, как это часто бывает, первыми обрыбились соседи. Мелькнул подсачек, выдернутый торопливой рукой, и вот уже в их садке что-то забелело, заплескалось, вселяя легкую досаду в наши сердца. У нас так и не клюет. Нет так нет, и мы разливаем по кружкам кофе, режем тонкими ломтиками сало, пахнущее лавровым листом и чесноком, и раскладываем на хлеб. Включаем "Маяк". Как раз – пик-пик… Десять утра. Поднимаю кружку с дымящимся кофе и… р-раз!..
Кружка падает на стлань, обрызгивая горячим колени и руки. Поклевка! Да еще какая! Хлыстик "кольцовки" сгибается от резких ударов. Колокольчик даже не успел звякнуть, только трясется беззвучно, словно в паническом страхе. Пашка тянется к подсачеку, а я дрожащими руками начинаю вываживать рыбину. На сильном течении сопротивление ее удваивается. Но, кажется, действительно взяло что-то порядочное. Вскоре метрах в четырех от лодки высверкнуло серебром, и на поверхности стремительно заходил крупный язь.
Я с тоской замечаю, что взял он на самый дальний крючок длинного подлеска, а это значит, что свободы для прыжков и уверток сильной рыбины больше. В таких случаях очень часты сходы и обрывы лески. Язь поразительно резок и силен.
Пашка тянется с подсачеком. Промах! И тут же – мощный рывок и всплеск. Сошел?! Нет, язь отчаянно бьется на леске.
— Паша! – молю не шутя. – Давай, парень, подводи-подводи под него! Да быстрее ты!.. – с дрожащих губ срывается обидное. Но этого не замечает ни он, ни я. Есть! – Пашка подхватывает серебристую пружину в подсачек, и вот уже красноперый красавец в лодке. Хорошо, до чего же хорош этот сильный матерый язь. Он даже не серебристый, а скорее золотой. Эта живая позолота дана ему по рангу. В рыбине более двух килограммов.
Ошеломленно сидим и смотрим на язя, не можем насмотреться. И тут – опять удар! Пашка кидается к своей "кольцовке", а я лихорадочно выпутываю первого язя из подсачека, и, бросив его под стлань, привстаю, вглядываясь в воду. Пашка с натугой выбирает леску. И опять такой же язище забился в лодке.
— Есть-есть, ай-я-яй! Улю-лю-лю! – вопит Пашка, прыгая в лодке, как дикарь, поймавший аллигатора. Я вовремя останавливаю его за куртку. Еще миг и купаться бы Пашке в стремительных струях течения.
Оба язя оказались в садке. Взяли они на манку. Черви на крючках были почти не тронуты. Наживляем все крючки грушками упругой каши, размятой еще дома с растительным маслицем.
Клев был уверенный. Не часто, как и подобает серьезной рыбе, с периодичностью в пятнадцать-двадцать минут "кольцовки" встряхивались от резких ударов, суматошным звоном заходились колокольчики. Не обошлось и без сходов. Опять не выдержал перекаленный, видимо, крючок. Два раза крупные язи, исполнив бешеный танец в снопах брызг, уходили, срывались со злосчастных дальних поводков. Но это был настоящий лов, мечта любого волгаря, а тем более новичка бортовой удочки. Так, наверное, и становятся рыболовами на всю жизнь. Невозможно забыть эти минуты вываживания резкой мощной рыбины, блещущей золотом, серебром, всеми драгоценными металлами и камнями в каскаде яростных прыжков и радуге брызг.
У фарватера
С утра ерши всерьез взялись за наших червяков. То и дело стряхиваем с крючков сопливых мародеров, поднятых с десятиметровой глубины. Закидай, так и не намочив снасти, время от времени раскатывается смехом и возгласами-подначками. Нам все это надоедает, и мы, смотав удочки, лежим в лодке, смотрим в белесое небо и слушаем приемник, который торчит из кармана Пети. «Пискун», прокопченный дымом костров, давится обычными мрачными новостями и, наконец, прокашлявшись, мурлыкает что-то знакомое и сладкое, как дешевое «Волжское» вино по рубль семь и губы шестнадцатилетней девчонки на танцплощадке. Семидесятые… Наши семидесятые, когда битловский «пласт», однажды переписанный за пятерку у «фарцы», превращался уже в результате стократной переписи с кассеты на кассету в едва понятный гул, но все равно слушали и взасос целовали своих голубоглазых подруг-малолеток, пахнущих сладким молочком, «Вермутом», испугом первых откровенных ночей и свежестью летнего дождя… Джон, Ринго, Джордж, сэр Пол Маккартни, тогда еще просто – Пол… Случалось, не спали ночами, чтобы выловить их голоса среди гудения «глушилок» по «Голосу Америки». А сейчас звенит над Волгой «Бэнд оф зе рауд», естественно и обыденно, в одном ряду с пронзительной до слезы «Осенней песнью» Чайковского, с «Белым пеплом» Александра Маршала, звучащим добротно-крепко, и до оскорбления равноправно – с писком надоедливой «попсы». Но все равно сдавливает грудь, и бегут по спине торопливые мурашки-восторженки…
– Ну, опять врубили свое джиу-дзи! Течение дали, охламоны! – ворчит на соседней лодке Закидай и бухает уже кормушкой с таким же тяжелым булыжником. Наваждение кончилось.
Готовим и мы снасти. Забрасываем кормушки с кашей и жмыхом. Из кормушек торчат веточки свежего укропа. Бывает, иногда манит запах свежей зелени избалованную рыбу, может быть, своей необычностью и пикантностью. На шнуры кормушек через прорези надеваем тяжелые кольца. В отверстиях колец свободно ходит основная леска. А за кольцами вьются на течении длинные подлески с поводочками и крючками. В самой струе, в крупицах теплой каши и жмыха, в аромате укропа и подсолнечника играют крючки с червями и опарышами. А наверху, в лодке, установлены почти вертикально бортовые удочки с жесткими не по-зимнему кивками-сторожками. На них, подрагивающих в такт волне и быстрым струям, подвешены маленькие, но звонкие колокольчики.
Все, снасти установлены. Полулежим в тесной лодке, упираясь ногами друг в друга, и смотрим зачарованно на сторожки. Течение, ускоряясь, начинает чуть разворачивать нашу лодку, и тогда уже лески «кольцовок» начинают опасно сближаться. Зацепы в таком положении неминуемы, и мы подтягиваем один якорный трос. Лодка выравнивается. Так держать…
Не проходит и десяти минут, а Закидай уже взмахивает подсачеком. «Взял! – кричит. – Нет, фиг!» – уже в отчаянии. Крупный подлещик, блеснув золотом, шарахается от подсачека и уходит, всплеснувшись на поверхности.
Закидай в горечи и мы понимаем его.
Тук-тук, триньк, дзинь! – дергается сторожок у Пети. Оп! Товарищ подсекает и, бросив удильник, осторожно подтягивает рыбину за леску. Лещ! Больше килограмма. Он тяжело заплескался в широком волжском садке, изумленно утыкаясь в сетку и покрываясь алыми каплями. Выперло, видимо, перепадом давления. Поднимаю его в садке и любуюсь рыбиной. Хорош! А Петя тычет меня.
– Хватит, сглазишь! Клевать не будет!
А мне и некогда ему возражать. Сторожок моей «кольцовки» резко выпрямляется и, снова согнувшись, бьется уже нервно и сильно. Колокольчик заходится звоном. В руке елозит леска, ставшая неподатливой и упругой. Где-то в глубине виснет на ней тяжелая рыбина, ворочаясь на течении упрямо и несогласно. Медленно подтягиваю ее, а Петя готовит подсачек. Взял! Еще один лещ. Ну, чуть поменьше, пусть и подлещик, но золотист и темен по-матерому, может быть потому, что с глубины поднят. Это уже не прибрежный серебристый подлещик-дощечка. Клев пошел…
вау много рыбы и и впечетлений при чтении я был на месте рыбалок!!!!